Валентина Пуряева. Ст. Налейка.

3 июля 1961 года, 20 час. 47 мин.

Случай на концерте

Ах, как она пела в тот вечер…

На станцию приехали еще до полудня. Пока вагон отцепили от товарного состава, пока самодеятельные артисты добрались до летней площадки в парке, солнце окончательно взъярилось, и температура на улице перевалила за тридцать. К тому же – одолевала духота. Тяжелая, вязкая – такая, что дышать было трудно…

Концертная площадка была старой, со щелястыми подгнившими полами, такими, что между досками свободно проходил большой палец. Гвоздей в некоторых досках не было – то ли забивали короткие, то ли кто-то из озорства повыдергал - и концы досок топорщились так, что Володя Учватов – руководитель танцевального коллектива взъерепенился:

- Танцевать не будем! – категорически заявил он, - не хватало еще ноги переломать…

- Будете, лапушки, будете… - ласково уговаривала разбушевавшегося танцора Люба Денисова – художественный руководитель клуба, возглавлявшая концертную бригаду, - никуда вы не денетесь…

- Не будем! – продолжал упорствовать Учватов.

И Миша Приказчиков раскапризничался – ему, видите ли, костюмер тетя Тося Клементьева не захватила «бабочку», без которой он тоже петь категорически отказывался… У кого-то измялась рубашка, неизвестно куда запропастилась труба Вани Адмакина…

Но к началу концерта все нашлось, выяснилось, утряслось, устаканилось, претензии сняты, обиды забыты, и концерт, что называется, пошел. Пошел гладенько, ровно, даже по нарастающей, когда следующий номер – пусть ненамного, пусть чуточку,- но лучше предыдущего…

Обвал наступил неожиданно.

Сначала клубный баянист Анатолий Васильевич Тараканов споткнулся о выступающий край половой доски а, споткнувшись, едва не грохнулся на сцену. Пробежал по ней на полусогнутых, из последних сил удерживая на вытянутых руках баян. Зал коротко хохотнул, сразу же примолк. Но следующая «накладка» оказалась серьезней. Даже не накладка – катастрофа.

В шестьдесят первом самыми модными песнями были «Разведенные мосты» и «Катарина». Но так уж случилось, что мужской дуэт, исполнявший эти песни, не смог поехать «на линию», и Люба Денисова, «ничтоже сумняшася», выбросила их из программы.

Но не тут-то было. После очередного номера кто-то из зала потребовал «Катарину». Требование поддержали остальные зрители.

Вот здесь и произошел скандал.

Не предупредив Денисову, на сцену вышли бессменный конферансье всех концертов Володя Сидорин и аккордеонист эстрадного оркестра Саша Нарышкин. Перед концертом ребята «лизнули бормотушки» - по паре стаканов – и от духоты их начало развозить. Ну, а в итоге…

Первый куплет они пропели нормально, но когда дело дошло до припева…

- Ка-та-ри-на, ой-ей-ей! – со всей дурницей затянули солисты - меха аккордеона Саша растянул почти до пола - и зал на секунду притих, а потом по сцене зазвенела мелочь – трехкопеечные монеты, пятаки, гривенники. И – оглушительный свист. Растерянные исполнители застыли на сцене, потом неловко – боком – убрались за импровизированные кулисы.

- Убью! – рассвирепела Денисова. – Марш в вагон! Спать! Я с вами в Рузаевке разберусь! – она обернулась к Приказчикову:

- Миша, твой выход!

Но Приказчиков яростно замотал головой:

- Я что – сумасшедший?! Выходить после такой лажи?! Этот зал сейчас не возьмешь! Его даже Магомаев не успокоит…

Денисова с робкой надеждой посмотрела на остальных участников концерта…

И тогда Валентина шагнула вперед. Навстречу ревуще-негодующему залу. Кивнула Юрию Липатову руководителю эстрадного оркестра. И запела…

Ах, как она пела тогда!

Стояла на сцене в длинном, черном шелковом – почти до пола – платье со стоячим воротником и узким, длинным разрезом на груди, и лучи заходящего солнца струились по шелку, переливались, розоватыми бликами.

«Прощайте, скалистые горы..,» - ее густой, насыщенный голос плыл над вдруг притихшим залом… «А волны и стонут, и плачут, и бьются о борт корабля…» Наброшенный на плечи платок, концы которого она поддерживала руками, только подчеркивал пронзительную грусть слов песни. Она властвовала над залом, она заставила его и сопереживать, и переживать…

Когда песня закончилась, и она тихо поклонилась, чувствуя, как дрожат руки, ошеломленный зал – после секундной паузы – взорвался аплодисментами. И не только зал – не жалели ладоней подруги за сценой, хлопали музыканты.

Она медленно ушла за кулисы.

Восторженная Люба приобняла ее за плечи:

- А ведь спасла концерт, девочка… Спасибо! - и подтолкнула ее в спину:.

- Иди «на комплимент!»

И она вышла на комплимент – повторный поклон зрителям.

А под утро, лежа на вагонной полке и слушая перестук колес, она неожиданно почувствовала щемящую боль в сердце. Потерла ладонью грудь – боль не проходила. Она встала и взглянула на часы. – 4 часа 15 минут.

- Уже 4-е число… - почему-то вслух сказала она…

Да, было уже 4-е июля 1961 года. 4 часа 15 минут.

А боль не стихала до самой Рузаевки…

Когда вернулась домой и рассказала об этом матери, та долго молчала, потом тихо произнесла:

- А в это время кто-то умер, дочка… Или умирал…

Олег Семенов. Норвежское море.

4 июля 1961 года, 4 часа 15 мин. Время «Ч».

Они очень хотели жить…

В экипаже их было сто четырнадцать человек. Самому младшему едва-едва девятнадцать, самому старому, командиру лодки, – тридцать три. И они не хотели умирать. Каждая душа, каждая жилка и каждая клеточка протестовала против этого.

Как это так – будет все также светить солнышко, зеленеть трава, играть детишки в песочницах и смеяться женщины, а их не будет?!
Это закономерно, когда умирает старый человек – ничего не попишешь, время приходит. Но чтобы умерли молодые!? Это противоестественно… Не верилось в близкую смерть… Ох, не верилось…

Но так будет…

Будет, если не перетасует Господь Бог свою колоду, если не вмешается его величество – Случай…

Они очень хотели жить…

… Олег заступил на пост после «собачьей» вахты, так называют ее на флоте - с 4 до 8 утра. В эти предутренние часы очень хочется спать. И хотя они были в другом часовом поясе, организм еще не перестроился, и они жили по московскому времени.

Он проверил все механизмы, записал показания приборов – все нормально, и вахта обещала быть спокойной - глянул на настенные электрические часы: 4.05.

Обычно в минуты одиночества – вот как сейчас – думалось о будущем, о том времени, когда вернется в Рузаевку. Нет, сначала, конечно, приедет к родителям – в Ардатов, щегольнет морской формой перед местными девчонками, погостит в родном доме, а уж потом – в Рузаевку, снова в депо. И, конечно, будет работать уже не кочегаром на паровозе – как до призыва в армию – а помощником машиниста, а там и правое крыло не за горами. А пока он – машинист-турбинист седьмого отсека первой в Союзе ракетной атомной подводной лодки, старшина второй статьи, служащий уже третий год. И до «дембеля» оставалась только одна треть. Как пить дать, они выполнят задание – выйдут к Арктике, пройдя подо льдами – они уже миновали большую часть айсбергов – произведут пуск ракет. И в Северодвинск вернутся, и всякие хорошие слова от начальства выслушают – их перед походом даже наградить обещали, и – кто знает – может, вернется в родную Мордовию с медалью на форменке, а то – и с орденом. Были, знаете ли, такие прецеденты…

И вдруг – непонятно как он это почувствовал, но почувствовал – что-то случилось. Нет, не в его отсеке, но где-то совсем рядом…

Он глянул на часы – 4.15…

В 4.15 управленец Юрий Ерастов доложил на центральный пост о срабатывании аварийной защиты левого борта. Это могло означать только одно – до критического уровня упало давление в первом контуре атомного реактора, в результате чего заклинило циркуляторные насосы…

Весь экипаж знал, чем это может грозить – мгновенное парообразование и разрушение атомного реактора, а значит, катастрофическое распространение радиации. И избежать этого можно было только одним – не допустить расплавления урановых стержней и охладить «взбесившийся» реактор. В противном случае все они погибнут. И не только они – будет заражена местность на много морских миль вокруг, на добрую треть Европы…

Ситуация была жуткой, все понимали это. И командир сразу же доложил о случившемся в Москву – в Министерство обороны, минуя штаб Северного флота.

Министерство не среагировало. Ответа не последовало ни через час, ни через два. И командир понял - великая Держава, да что там говорить – Империя, бросила их на произвол судьбы, предала, предоставила выпутываться самим.

И тогда Затеев – командир атомного подводного ракетоносца, первый после Бога – так издавна называли во флоте капитанов - солгал своему экипажу. Солгал, чтобы не вызывать паники в команде. Сообщил по громкой связи, что помощь уже выслана, что нужно только немного, совсем немного подождать и их вытянут из передряги, а пока нужно самим попытаться ликвидировать аварию. Для этого нужно было смонтировать систему, способную предотвратить расплавление урановых стержней. Завод-изготовитель такой системы не предусмотрел…

И теперь это нужно сделать им, сделать в отсеке со смертельной дозой радиации…

… Лейтенант Боря, - так ласково называли его в экипаже – Борис Корчилов, который едва-едва миновал свое двадцатилетие, обратился к командиру по полной форме – вытянулся по стойке «смирно», четко бросил руку к черной пилотке, сдвинутой на правую сторону:

- Товарищ командир, разрешите сформировать ремонтную команду? – он чуть запнулся, совсем немного – на секунду-другую – и тихо добавил:

- Из добровольцев…

Реакторный отсек находился сразу за седьмым – через переборку, и они прошли мимо Олега один за другим – Боря Корчилов, Боря Рыжиков, Женя Кашенков, Юра Ордочкин, Коля Савкин, Валера Харитонов, Юра Повстьев и друг Олега – Сеня Пеньков…

Добровольцы прошли на расстоянии вытянутой руки. Даже меньше… И на лицах их была сосредоточенность и отчужденность. На них не было костюмов химзащиты, только простенькие респираторы да дохленькие перчатки…

Они стояли рядом – старшина второй статьи Семенов и капитан второго ранга Затеев, бросивший правую руку к виску. Он отдавал честь им – этим восьмерым – всем вместе и каждому в отдельности… И рука командира чуть-чуть, совсем немного – почти незаметно, подрагивала… Когда последний доброволец скрылся в реакторном – это был Сеня Пеньков, и Олегу показалось, что он подмигнул другу – командир сам задраил люк – глухо стукнувший… Как крышка гроба…

На лодке царила тишина. Такая, что если в замкнутом железном пространстве могла бы объявиться муха, то был бы слышан ее полет. Экипаж не знал, что происходит там – за переборкой реакторного. Может, ребятам удастся ликвидировать аварию, может, выживут они все, может, не накроет радиация все на много морских миль. Может… Ах, как не хотелось умирать… И они надеялись. Кто-то сидел, невидяще уставившись в одну точку, кто-то – прятал глаза, отворачивая в сторону голову, кто-то – украдкой смахивал слезы, а некоторые, не зная ни одной молитвы, своими словами просили Бога вмешаться – ведь говорили же им когда-то матери, что он – многомилостив…

Они вышли сами. Все восемь человек. Пытались улыбаться, но только пытались – не получалось. Но Сеня Пеньков, проходя мимо Олега, показал другу, вытянутый вверх, большой палец левой руки.

Всех добровольцев немедленно отправили в медицинский отсек. Вместе с ними вошел корабельный врач, а когда вернулся, только сокрушенно покачал головой. Все поняли, что радиации все восемь человек хватили сверх меры.

На поверхность вышли на дизелях. Там их уже ждали две подлодки и два эсминца боевого охранения – это Москва, отойдя от шока, наконец-то разродилась приказом. В Северодвинск их доставили именно на эсминцах, лодки остались охранять безмолвную, раненую субмарину. Ее привели в порт на буксире спустя несколько дней. Дозиметристы, проверявшие ее на наличие радиации, вынесли короткий вердикт: «Заражена. Требуется дезактивация». Высокое начальство при больших погонах решило, что дезактивацию должен проводить экипаж именно девятнадцатой.

И снова командир встал перед нелегкой задачей – кого послать на выполнение этой работы. Он собрал экипаж, разъяснил обстановку и коротко спросил:

- Кто?

Олег первым вышел из строя. Следом, отстав всего на полшага, Толя Гончаренко. А за ним – Володя Бренч, за ним - еще один матрос… И еще… Шагнул вперед весь экипаж.

Командир отвернулся, пряча волнение, потом просто, совсем не по-уставному, сказал:

- Спасибо, ребята… - и, после недолгой паузы, - Пойдут первые восемь человек…- и снова после паузы, - Вы уж поаккуратней, ребята… Поберегитесь…

Это была еще та работа. В простых медицинских перчатках, все с теми же респираторами на лице, они вымывали всю лодку – все помещения, все закоулки, едва протискивая руки сквозь переплетения кабелей и труб.
Перчатки меняли часто – раствор был едучим, и после нескольких минут работы, резина просто расползалась…

А потом - госпиталь. На много дней они оказались запертыми в белоснежных палатах, с нескончаемой чередой врачей, с многочисленными анализами, прослушиваниями и простукиваниями, с путаницей проводов от незнакомых мудреных приборов, многозначительными переглядываниями эскулапов, их нарочито бодрыми голосами жизнерадостных идиотов:

- Все нормально… Будешь жить, моряк… Организм молодой, здоровый – выдюжит… Подумаешь, десяток рентген хватанул…

(Они врали - эти научные светила. Врали осознанно, боясь испугать моряков правдой. От экипажа даже скрыли, что восемь человек, которые спасли добрую треть Европы, умерли в течение двух недель - с интервалом в два-три дня… Весь экипаж жестоко напился в тот день, когда узнал об этом…)

А вскоре в госпитале появились молчаливые люди в штатском – следователи Генеральной прокуратуры. Начальник госпиталя выделил им сразу несколько палат, переселив больных прямо в коридоры. Следователи по одному вызывали членов экипажа и дотошно выспрашивали их об аварии, задавая попутно еще массу вопросов, к аварии не относящихся. Сначала моряки не понимали, в чем тут дело, первым «въехал» Володя Бренч.

- Братцы, они ж под командира копают. Вопросики у них с подковыркой – как часто учебные тревоги на корабле бывают, да какие вводные отрабатываются, да не замечал ли экипаж чего-нибудь, уставу не соответствующее, и как регламентные работы проводятся… Вы уж на допросах поаккуратнее…

Опасения эстонца вскоре подтвердил и Толя Гончаренко.

После него вызвали Олега. По первым же вопросам он понял, что следователи хотят овиноватить командира, поэтому отвечал осторожно, тщательно выбирая слова.

Вообще неизвестно, чем бы закончилась эта история, но в это время Государственная комиссия, работавшая на лодке, выяснила, что авария реактора произошла из-за микроскопической трещины в его кожухе…

Когда выписывались из госпиталя, хмурый особист из штаба Северного флота взял с них подписку о неразглашении.

Они молчали ровно тридцать лет…

Правда, неизвестно зачем – американцы сообщили по Би-Би-Си об аварии на К-19 через неделю после происшествия.

Олег Федорович и Валентина Антоновна Семеновы.

Рузаевка. 1965 – 1967 гг.

Выбор.

Анатолий Романович Гончаренко.

Рузаевка. 1983 год. 13 марта, 9 час. 08 мин.

Встреча.

Они познакомились в шестьдесят третьем.

Уволившись в запас, Олег вернулся на железную дорогу. Паровозное депо стало называться локомотивным, пока он был на флоте рузаевское отделение перешло на электрическую тягу, «лебедянки» уходили в прошлое, и он – двадцатитрехлетний – пошел учиться в железнодорожное училище. В группе были ребята на добрых 5-6 лет моложе, и его считали стариком. А он, человек, которого задела, коснулась его рукава смерть, в душе относился к ним чуть снисходительно, правда, не выдавая этого отношения внешне. Ни с кем особо не дружил, сблизился только с Володей Богомоловым.

Володя их и познакомил.

Он встречался с Людой Чичаевой - она жила на одной улице с Валентиной - и частенько предлагал другу пойти с ним на Первомайскую или на танцы в клуб Ухтомского:

- Познакомлю тебя с хорошей девчонкой. Что ты, как сыч - один да один? Семенов все отнекивался – за годы службы многое подзабылось из школьной программы, и он налегал на учебники. Но однажды все-таки уступил Володе и они пошли на концерт клубной самодеятельности.

Они сидели в середине зрительного зала, на самых хороших местах, но Олег смотрел равнодушно – не цепляли его ни песни, ни много раз слышанные по радио, интермедии ведущих, ни яркие, красочные костюмы танцевальной группы. Вдруг Володя толкнул его:

- Проснись и разуй уши…

Тоненькая высокая девчушка, сжав на груди руки, пела о скалистых горах и далеком море. Сразу вспомнился Северодвинск с его строгим обликом и скупой природой, причал, у которого они неоднократно швартовались, ребята из экипажа…

Он не хлопал вместе с остальными зрителями. Сидел ошарашенный, очарованной и песней, и исполнительницей.

Богомолов склонил голову:

- Очнись! – и вдруг неожиданно рассмеялся,

- Именно с ней я и хотел тебя познакомить…

В 1965–ом они расписались. ЗАГС находился в стареньком деревянном здании на Вокзальной – так ее продолжали называть по старой памяти, хотя в 1961-ом ее переименовали в улицу имени Куйбышева – за глухим забором, и в помещение можно было пройти только через такую же дощатую, скрипучую калитку. Зал бракосочетаний, если его можно было назвать залом, был сумрачен – с низкими потолками и выкрашенными в ядовитый синий цвет панелями. Но даже это не могло испортить настроения. Свидетелями на свадьбе были Володя Богомолов и Люда Чичаева.

Молодожены жили на улице Ленина в трехэтажном доме, в квартире с кухней на двух хозяев. Через некоторое время к ним из Ардатова переехала мать Олега, взявшая на себя все хозяйственные заботы – у Валентины просто не было на них времени. Ежедневно на пригородном поезде она ездила в Саранск на занятия. Училась легко - все предметы осваивала играючи.

На выпускные экзамены в училище приехала комиссия из Горьковской консерватории – девять человек. После экзаменов председатель комиссии о чем-то долго разговаривал с директором училища Соколовым, и дня через два после этого разговора тот пригласил к себе Валентину.

- В консерваторию поедешь, – он даже не задал вопроса, а сказал это утвердительно, не сомневаясь в ответе.

- Я ребенка жду, - растерянно ответила она.

- Ну и что? – удивление директора было искренним. – Поступишь, поучишься несколько месяцев, возьмешь академический, а после декрета – снова на занятия…

- Я подумаю…

- У тебя пара дней. Твое направление уже у меня, - он показал ей бумагу, лежавшую на столе, - министр культуры подписал…

Когда рассказала об этом Олегу, тот, не торопясь, ответил:

- Не скажу, что в восторге… - он помолчал. - Но… Словом, как решишь – так и будет…

Они были трудными - эти два дня. Музыку она любила, и уже грезились переполненные залы, цветы, восторженные крики зрителей. Но прагматичным женским умом понимала, что в этом случае семья будет оторвана от нее, по сути – заброшена, и дочка, которая родится - а она хотела непременно девочку – останется без материнского присмотра…

И она отказалась…

Но сцена все-таки не отпускала, звала, манила, и она продолжала заниматься в клубной самодеятельности. Но не аплодисменты зрителей – хотя, конечно, приятно – были главными. Просто она любила петь. Каждое произведение разбирала по куплетам, выделяя ключевую мысль, ключевое слово, акцентируя внимание зрителей именно на них, делала из песни маленький трехминутный спектакль и потому ее выступления всегда пользовались неизменным успехом. И однажды пришло то самое время, когда ей стали тесны рамки самодеятельности.

Стала солисткой республиканского театра драмы и музыкальной комедии.

Репетиции, концерты, гастроли…

Времени на семью катастрофически не хватало. Не радовал и шумный зрительский успех, и одобрение, а порой – неприкрытая зависть коллег. Часто прямо во время концерта ее вдруг охватывала тоска по дому, по маленькой Светланке, и она с трудом «собиралась», чтобы не показать, не выдать своего состояния.

Это произошло на гастролях в Дзержинске Горьковской области. Среди множества лиц в зале ей вдруг помстилось плачущее лицо дочери. Что это было? Скорее всего – нервы. После выступления она не вышла на поклон к зрителям…

Дома затеяла уборку, мучительно стараясь отогнать от себя видение плачущего девчачьего лица – вот она, ее Светланка, – рядом. Что-то, еще неразборчиво, щебечет, цепляется за руку, заглядывает в глаза…

Разве можно надолго уезжать от нее, мучиться на гастролях, тосковать?

И она уволилась.

Пошла работать в бухгалтерию локомотивного депо.

… Ранним февральским утром восемьдесят третьего в квартире раздался звонок. Удивленная, она открыла дверь. На пороге стоял мужчина, одетый не по-зимнему – в демисезонное пальто.

- Вам кого?

- Олега… Олега Семенова… Он ведь здесь живет?

- Здесь, но он в поездке… Скоро вернется.., - ранний визит незнакомого человека вызвал у нее недоумение и тревогу. – А вы, собственно, кто?

Мужчина засмеялся:

- Я – Гончаренко, Анатолий… Олег обо мне никогда не рассказывал? Мы с ним служили вместе… - и, видя недоверие в женских глазах, попросил:

- Покажите мне флотские фотографии Олега на них я наверняка есть. Сравните…

Валентина Антоновна не могла объяснить чем, но мужчина вызывал доверие. Пригласила в комнату, достала «дембельский» альбом мужа. Гость быстро листанул плотные страницы, нашел групповую фотографию:

- Вот он – я… Третий слева от Олега… - протянул альбом женщине, - ну, похож?

Хлопнула входная дверь. Вошел Олег, стянул на ходу «гудок», глянул в комнату, ошарашенно крикнул:

- Толька! Хохол!

Мужчины встретились в середине комнаты. И замерли. Так они и стояли – друг против друга и молчали. Потом одновременно шагнули вперед. И обнялись. Ни громких приветственных возгласов, ни похлопываний по спине…

Валентина Антоновна метнулась на кухню. Быстро накрыла на стол, не раздумывая, вытащила из холодильника бутылку водки. Открыла посудный шкафчик, достала фужеры, но тут же поставила обратно – поняла, что мужчины будут не праздновать, а вспоминать, и вынесла им простые граненые стаканы, - успела уловить одобрительный взгляд мужа.

- Еще один.., - они произнесли это оба, одновременно, не сговариваясь.

…Она сидела на кухне, внимательно прислушиваясь к происходящему в комнате. Но там было тихо. Осторожно подошла к двери, выглянула. Между мужчинами - третий стакан, наполненный водкой доверху и накрытый кусочком хлеба с горкой соли; а они молча стояли перед столом, держа в руках наполненные стаканы. Руки их чуть подрагивали, и водка выплескивалась на стол. Потом они – также молча – синхронно выпили…

Ничего не понимая, она чувствовала, что происходит что-то важное для мужа и его гостя, важное и невысказанное, то – что носят в себе – давно и молча…

После этой встречи Анатолий Романович приезжал к Семеновым еще несколько раз. И Валентина Антоновна встречала его как родного человека – как побратима, нет – как брата своего мужа…

Олег Федорович Семенов.

Москва. 2011 г. 4 июля, 10 час. 00 мин.

Восстановленная справедливость

Москва…

Кладбище в Кузьминках…

Стройные шеренги моряков, одетых в парадную форму. На многих – правительственные награды. Духовой оркестр и печальная музыка Шопена.

Троекратный залп…

Олег Федорович стоял среди своих сослуживцев, внимательно вглядываясь в лица, – постарели, постарели моряки с К-19. Кто-то «обзавелся» обширной лысиной, кому-то молочным туманом седины осыпало голову, у кого-то солидный животик, а кто-то – наоборот – высох…

Он еще раз посмотрел на товарищей, про себя пересчитал их – тридцать два человека. Стало горько и обидно до слез. – Пятьдесят лет назад их было сто четырнадцать. Осталось меньше одной трети - не дожила большая часть ребят до этого грустного праздника. Не дожила до времени, когда была снята подписка о неразглашении, и когда Россия-матушка официально признала их героями, наградила специально для них отчеканенными медалями. Сегодня он получил вторую.

Он стоял среди товарищей, смаргивая невольно набегавшие слезы. Впрочем, не только он один…

А потом они выпили. По сто граммов. В Память о своем командире, которому пришлось принимать самое главное и самое трудное решение в своей жизни… В Память о друзьях, которые спасли старушку Европу от ядерной катастрофы… В Память о друзьях, которые ушли первыми... В Память о друзьях, благодаря которым он жив… И они живы. Живы для него…

Печальная хроника первой ракетной атомной подводной лодки К-19, прозванной на Северном флоте «Хиросимой»

1959 год. Пожар в 10 отсеке строящегося атомохода. Погибли 2 человека.

1961 год. Отказ горизонтальных рулей. Встреча с американской подлодкой «Патрик Генри».

1961 год. Авария атомного реактора. От облучения умерли 8 человек.

1969 год. Столкновение с американским атомоходом «Гэтоу».

1971 год. Пожар на борту у мыса Ньюфаундленд. Заживо сгорели 28 человек.

1972 год. Пожар на борту у Северодвинска.

1990 год. Лодка разрезана на металлолом.

Александр БУШУЕВ