По воспоминаниям моей матери, Удаловой Марии Андреевны,

памяти которой и посвящается этот материал…

Перед смертью она ненадолго пришла в себя - то ли вынырнула, то ли – выплыла из забытья и,  превозмогая, давнюю и ставшую уже привычной боль, неожиданно спросила:

- Дочка, а у нас мед есть?

Потом дрожащей рукой приняла блюдечко и самую малость – половину чайной ложечки прошлогоднего, засахаренного меда, уже белесого, потерявшего первоначальную желтизну – с трудом проглотила. Через силу тихо и печально улыбнулась:

- Какой горький…  Как в сорок первом...

Первая военная осень… Хмурые рассветы над селом, тревожная, настороженная тишина… и детские фигурки в поле…

Морозы в тот год ударили рано, уборка затянулась из-за нехватки взрослых рабочих рук, и ребятишки из младших классов выкапывали картошку и свеклу, а семиклассники скирдовали солому. Работали посменно – днем и ночью. Горестно вздыхала колхозная повариха Евдокия Кшова, глядя в голодные ребячьи глаза. Хлеба не хватало, практически весь урожай сдали государству, и она варила щи из кормовой свеклы прямо в поле…

К середине октября уборку закончили. Последний рабочий день был особенно трудным. Моросил дождь – мелкий, нудный, моросил с самого утра. А к полудню налетел ветер. Он рвал с детских голов фуражки, сбивал набок платки и, казалось, пронизывал до последней косточки.

Когда на телеги загрузили картофель из последнего бурта, Шурка Соболевский попытался зажечь поташ (здесь и далее – курсив автора), но сырая ботва все не занималась – огонь упорно не хотел разгораться, и мальчишка едва не плакал. Его колотило – то ли от холода, то ли – от обиды и беспомощности.

Удаловой было жалко восьмилетнего второклассника, ходившего в голицынскую школу из Ускляя, до которого было больше семи километров. И эти семь километров он «делал» два раза в день – до Голицына и обратно. И не он один – в школе учились ребятишки еще из Зиновки и Акшенаса. В самом начале учебного года – директор школы Сергей Петрович Мельников обошел эти села, и предупредил родителей, что в непогоду дети будут ночевать в Голицыне. На этом настояла школьная уборщица Анна Лаврентьевна Скворцова, которую все – и дети, и взрослые называли просто тетей Нюрой. В июле Скворцова получила похоронку на мужа. Отплакала, отпричитала, неделю пролежала пластом, за детьми – а их у нее было четверо – присматривали соседи, но постепенно отудобила и, заперев свое горе глубоко в душе, не показывала его на людях, целиком погрузилась в заботу о учениках – оставляла ночевать в своем маленьком домишке, рано утром – еще затемно – бежала в школу, мыла полы, подтапливала печи в классах. Но только подтапливала – экономила дрова на предстоящую зиму, которая, по всем приметам, обещала быть суровой.  С учениками была мягкой, заботливой, терпеливо выслушивала детские обиды, утешала, втихомолку совала в руку вареное яйцо или горбушку хлеба. Ребятишки ее любили и охотно оставались ночевать в непогоду. Это она и разыскала Марию Андреевну в поле.

- Тебя Гришин ищет... Меня вот послал…

- А зачем?

- Не знаю, сказал – срочно разыщи… У него еще уполномоченный из райкома в кабинете.

Председатель сельсовета Иван Михайлович Гришин был в своем кабинете. Он стоял у окна, высматривая что-то на улице, а за его столом сидел инструктор райкома. Он и начал разговор. Начал с вопроса: «Член партии?»

- Пока нет…

- Но комсомолка, надеюсь?

- Конечно…

- А  в партию заявление подавать не думаете? Вот председатель о вас хорошо отзывается… и директор школы…

- Мне двадцать два года всего…

- Возраст не помеха… Лишь бы коммунисты села поддержали. А они, думаю, поддержат… Подумай, - инструктор перешел на «ты», встал из-за стола и, жестикулируя, начал говорить о том, что в это трудное время всем надо сплотиться вокруг партии. Говорил долго, гладко – чувствовалось, что речь заучена – текла гладко, без запинки.

«Что тебе речи-то не произносить… Сам не на фронте – в тылу» - подумала она неприязненно, но тут же устыдилась этой мысли – увидела мешки с синими полукружьями под глазами инструктора. Поняла – от хронического недосыпания.

- А пока  тебе – первое задание. Партийное, - он подчеркнул это слово. – Железнодорожники Рузаевки приняли на собрании решение о сборе посылок и отправки их на фронт. Обойдешь село, расскажешь об этой инициативе, призовешь принять участие, ясно?

Она молча кивнула.

Обходить село начала вечером того же дня. Сергевку, Бутырки и Хлыстовку решила оставить «на потом», а  начать с самых дальних улиц, или порядков, как говорили в Голицыне – Волковки и Слезавки. Их обошла за четыре дня.

Разные люди жили в селе – многодетные и одинокие, самого разного возраста. Были и такие, что еще и царское время не только помнили, но и жили при нем. Она знала, что перед войной и ссорились сельчане между собой (порой даже до драк доходило), и годами не разговаривали. Но сейчас – когда беда пришла на порог, когда сводки с фронта не радовали, а вызывали тревогу, все  дрязги ушли в прошлое, и люди, не разговаривавшие друг с другом годами,  сами – без просьбы – приходили к соседям на помочь – друг другу -  убирали картошку, засыпали ее в яму на хранение. И все давали вещи для фронтовых посылок без разговоров, тем паче – без ворчанья.

Давали все  - кто что мог. Среди вещей были  вязаные носки и варежки, холщовые полотенца, сахар, конфеты, сохранившиеся с довоенного времени. Курильщики, без сожаленья, отдавали и самосад, и красную казенную (так она называлась в селе) махорку, купленную в Саранске и запасенную впрок. Махорка и выпускалась на местной фабрике (она была закрыта в первой половине пятидесятых годов).

Но особенно удивила Марию Андреевну Бодаиха. Так на селе прозвали одинокую старуху, живущую на Сергевке. О ней в Голицыне ходили смутные и нехорошие слухи. Кто-то утверждал, что она бывшая монахиня из Пайгармского монастыря, который закрыли в двадцатые годы, а кто-то на полном серьезе заявлял, что она едва ли не бывшая фрейлина последней русской императрицы. Жила Бодаиха в низеньком – вросшем в землю – домишке с земляными же полами чуть западнее Балахонкинского колодца.  Крыша избенки была соломенной. И ни с кем из односельчан она не общалась – рано утром выгоняла на луга своих коз, поздно вечером пригоняла.  Все остальное время проводила в своем жилище. Круглый год ходила в войлочных ботиках «Прощай молодость» и старенькой, замызганной фуфайке, подпоясанной обрывком веревки. Бабы, собирающиеся вечерами у колодца, называли ее колдуньей. Когда Удалова поздним вечером возвращалась домой – она снимала комнату у Евдокии Жбановой, жившей вместе с сестрой Александрой, прозванной на селе курилкой – ее кто-то окликнул. Она обернулась.

- Ты, девка, пошто мимо проходишь? Или брезгуешь?

Замялась Удалова, покраснела, не зная что ответить.

- Ты зайди, зайди-ка…

Молодая учительница, согнувшись, чтобы не стукнуться головой о притолоку вошла в комнату.

- Я сейчас, ты  погоди малость. - Бодаиха вошла.

Она огляделась – комнатушка была маленькой, вместо кровати деревянный топчан, покрытый потрепанным одеялом, табуретка, да резной столик. Как это вычурное и, по всему видно – дорогое, ручной работы, изделие попало в нищую избенку – Бог знает…

- Держи вот… - тихо подошла сзади старуха, протянула брусок пожелтевшего сала, - вложите  в посылку… Да, погоди-погоди – в тряпицу заверну…

Потом открыла сундук, обитый  металлическими полосами. На внутренней стороне Удалова успела заметить почтовую открытку с изображением бородатого казака, нанизывающего на пику десяток немцев. Старуха перехватила ее взгляд, неохотно пояснила:

- В девятьсот четырнадцатом такие открытки выпускали… - вытащила со дна сундука аккуратно завязанный узелок, протянула учительнице:

- Сдай там… куда положено…

Девушка развязала узелок. Тускло блеснул желтый металл. На ладони лежали два царских, золотых десятирублевика.

- Считай,  четверть века хранила, - горько усмехнулась Бодаиха. А сейчас время пришло расстаться… Бери-бери…

На следующий день Удалова пришла к Гришину, рассказала о Бодаихе.

- Ишь ты, - удивился председатель, - интересно, откуда у нее царские деньги?

Он повертел монеты в руках, положил на край стола.

- Сдать-то мы, конечно, сдадим… Только вот затаскают старуху по милициям – откуда… где взяла… почему не сдала раньше… Хорошо, если только милиция допытываться будет… А если соответствующие органы? Наживем мы беды с этой денежкой…

Он надолго задумался, свернул «козью ножку». По маленькому кабинету пополз едкий махорочный дым.

- Знаешь что, Марья… В райкоме скажу, что на путях нашел… Шел в Рузаевку по шпалам – глядь, узелок-то и лежит… А? Думаешь, поверят?

- Если и не поверят, все равно ничего доказать нельзя… - подхватила Удалова мысль председателя сельсовета.

А еще через два дня отвезли в район собранные вещи, прихватив и монеты. Их страхи оказались напрасными. Никто никаких вопросов задавать не стал. Просто записали в какую-то ведомость. А инструктор, приезжавший в Голицыно, устало сказал учительнице:

- Ты с заявлением партию не тяни… На Октябрьские праздники примем…

7 ноября после обеда в селе прошло торжественное собрание, посвященное 24 годовщине Великой Октябрьской социалистической революции.

Нетопленный клуб был переполнен. На передних лавках расположились женщины, сзади – немногочисленные мужики, нещадно смолившие махорку, а около стенок расположились ребятишки, сидящие прямо на полу.

За столом президиума – председатель колхоза Григорий Ефремович Изосимов, директор семилетней школы Сергей Петрович Мельников, председатель сельсовета Иван Михайлович Гришин, председатель райисполкома Иван Павлович Начаркин.

Едва стих шум и к трибуне вышел Сергей Петрович, в зал вбежала Анна Лаврентьева Скворцова.

- Товарищи! – крикнула она еще в дверях. – Товарищи! В Москве парад на Красной площади!

Она перевела дыхание:

– Я из Рузаевки… Все семь километров бегом…

Зал радостно зашумел, забросал Скворцову вопросами. Напрасно Гришин пытался утихомирить народ. Люди все шумели, смеялись, перебрасывались шутками, проезжались по адресу гитлеровских войск. Лишь когда на трибуну вышел Мельников и начал доклад, установилась относительная тишина.

Директора школы проводили долгими аплодисментами – он сказал те самые слова, которых от него ждали сельчане – о могуществе Советского Союза и неминуемой победе Красной армии.

А потом слово взял председатель райисполкома. Он говорил о том, что сейчас многое зависит от тружеников тыла, о том, что они своим трудом должны помогать нашей армии и быть, сплоченным вокруг партии, единым отрядом, кулаком, который, в конце-концов, раздавит фашистскую гадину и том, что лучшие люди села должны пополнять ряды коммунистов.

В конце своей речи он пригласил на сцену Удалову и вручил ей билет кандидата в  члены ВКП(б). Смущенная, зардевшись лицом, она стояла на сцене и – почему-то – кланялась аплодирующему залу. Краем глаза успела заметить (а может ей просто показалось?) у самого выхода Бодаиху, которая стояла, опираясь на палочку и  строго – в ниточку - поджав губы и широко распахнутые глаза своего ученика – Шурки Соболевского. И еще много-много добрых глаз своих односельчан.

Закончив поздравление, Начаркин спрыгнул со сцены и направился к выходу. Колхозники, посчитав это сигналом к окончанию собрания, тоже начали подниматься с мест, но Изосимов остановил их движением руки. Мужики, уже скрутившие «козьи ножки», недовольно заворчали, но вернулись на места.

- Мы тут в правлении посоветовались, - начал председатель колхоза, - и решили премировать учеников нашей школы за то что, что так ударно – прямо по-большевистски – помогли нам в уборке урожая. Решено каждому школьнику выдать по сто граммов меда, полученного  этим летом с колхозной пасеки. Зал ахнул и снова зааплодировал. Улыбнувшись, председатель скомандовал:

- Мужики, помогите мед занести! Приступай, Евдокия…

Два добровольца внесли в зал алюминиевый бачок, следом вышла Евдокия Кшова с половником.

- Ну, ребятня, давайте по одному. Посуда у всех есть? Вас же просили захватить…

Ученики выстроились в нестройную колонну – кто с кружкой, кто – со стаканом. Выстроились все, кроме Соболевского. Мальчишка стоял в сторонке и кусал губы.

- Ты что, Шура? – спросила Удалова, - почему стоишь?

- У меня кружки нет, - едва не плача, ответил тот. – Когда объявляли, меня в школе не было... Мамка заболела, я и не приходил…

- Подожди, я сейчас. Никуда не уходи… - она подошла к столу президиума, накрытому красным материалом, решительно забрала стакан, стоящий рядом с графином, вернулась к пареньку.

- Держи…

По одному ребятишки отходили от стола, бережно держа в ладонях кружки с тягучей золотистой жидкостью. Многие пили мед прямо в клубе. Пили медленно, растягивая удовольствие, вытянув губы трубочкой, а Соболевский, завернув свой стакан в старенький шарф, поставил его в холщовую, самодельную сумку, в которой носил учебники.

- А ты что не пьешь, Шура? – Мария Андреевна погладила парнишку по голове

- Я мамке отнесу…

Удалова вышла на крыльцо и посмотрела вслед мальчишке. Он шел, согнувшись, вытянув голову навстречу начавшемуся дождю, бережно прижимая к груди сумку со стаканом меда. Для своей больной матери…  Она смотрела ему вслед и чувствовала, как перехватывает дыхание и на глаза наворачиваются слезы.

Она вернулась в клуб, где Скворцова ножом скоблила половые доски и старенькой мешковиной мыла полы. Спросила:

- Ну, и что ты разнюнилась?

- Ребятишек жалко..

- Вытри глаза-то, вытри…Накось, лучше поцведай, - вытерла руки фартуком, подошла к столу, взяла с него маленькое чайное блюдечко и протянула его Удаловой, - я со стенок бачка остатки меда соскрябала… Пробуй-пробуй. Медок хороший, свеженький – летошний.

Удалова зачерпнула половину ложечки меда, поднесла ее ко рту. И поморщилась – мед был горьким…

Только потом – через годы -  она поняла, что горьким он был от ее слез…

А. БУШУЕВ,

член Союза журналистов России

P.S. Бодаиха умерла в начале семидесятых годов. Вскоре сгорела ее маленькая избенка. Сельские мальчишки нашли на пепелище, аккуратно прошитую, стопку журналов «Нива» за 1911 год...

Анна Лаврентьевна Скворцова работала школьной уборщицей до середины восьмидесятых. Ее внучка Наталья Викторовна Сорокина работает в этой же школе завучем…

Александр Александрович Соболевский – член Союза писателей России, заслуженный писатель Мордовии живет на Светотехстрое в Саранске…

Удалова Мария Андреевна умерла в феврале 1988 года. Ее медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.», «За трудовое отличие», «Ветеран труда» и Грамота заслуженного учителя РСФСР хранятся в семье ее дочери – Полковниковой Натальи Евгеньевны. А копия Грамоты находится в музее Арх-Голицынской основной (девятилетней) школы…