(фрагменты очерка «Метаморфозы»)

Пролог, который должен быть эпилогом

(От автора. По сути – реквием)

Часто и очень отчетливо – словно вчера было – вспоминаю нашу последнюю встречу.

Лето. Июль. Жара. Улица Ленина. Навстречу он. Из здания районной администрации. В клетчатой рубашке с коротким рукавом. Поздоровались. Крепко тряхнул мою руку. И я, вместо того, чтобы спросить, как его здоровье, не знаю, почему, вдруг ляпнул:

- Ну, а рюмочку еще выпиваете, Федор Константинович?

- Почему рюмочку? – рассмеялся он, - могу и две выпить… Хочешь, пойдем…

Мы пошли. И выпили. Сначала по рюмочке. Посетовали на жаркую погоду. Выпили по второй. По-стариковски, но беззлобно, поворчали на молодежь.

Стали прощаться.

- Ты, вот что… - глаза его озорно блеснули. - Когда еще встретимся, снова поинтересуйся, выпиваю ли я рюмочку… Это лучше, чем лживо-участливо о здоровье расспрашивать… Ну, а не встретимся, выпей за меня лишнюю… Ладно?

Я пообещал. Но выполнил только вторую часть просьбы – выпил за него «лишнюю», а с ним – не успел.

Он умер…

Но я запомнил его слова о лживо-участливых вопросах, и с той поры спрашиваю каждого, кому за восемьдесят, выпивает ли он еще рюмочку…

На безымянной высоте

(История, написанная по мотивам военных воспоминаний Ф.К. Андрианова)

…И никогда не спрашивай, по ком

звонит колокол, ибо он звонит по тебе

Джон Дон

Они сидели на корточках, устало привалившись спинами к стенке траншеи и жадно глотали воздух…

Только что была отбита очередная атака немцев. То ли четвертая, то ли пятая – самая долгая, поддерживавшаяся не только артиллерией, но и танковым взводом. Четыре стальные коробки, приостанавливаясь на секунду, плевались разрывными снарядами – самыми действенными против пехоты. Против них…

Танки ползли медленно, но неумолимо. За ними, спотыкаясь, бежала пехота и суматошно поливала автоматными очередями - от живота - русские позиции…

Сейчас два танка еще дымились метрах в пятидесяти от них. Их подбили полковые «сорокопятки», третий, подошедший было совсем близко – со свернутой набок башней, замер прямо у траншеи. Его подбил он - Федор…

Швырнул в навалившуюся махину две гранаты – одну за другой, упал на землю, вжался в родимую, услышав взрывы, приподнял голову - увидел двух фашистов. Один вылезал через верхний люк башни, другой – через нижний, видно, механик-водитель. У обоих лица черные – в копоти. Только зубы блестят. Совсем рядышком тявкнул «дегтярь» - коротко, на пяток патронов, и свалились фашисты, не успев за автоматы схватиться, не успев срезать очередью его – Федора. Но от близости смерти заколотило его, свело пальцы судорогой, и долго не мог он разогнуть их, все лежал, хватая воздух и чувствуя, как струйкой стекает по спине холодный пот…

Пролежал долго – пока его не поднял взводный старшина, украинец со смешной фамилией – Дериземля.

- Поднимайся, солдат... Хватит землю обнимать – она ж не баба, - подавил смешок, поднял Федора под руки. – Топай-топай…

Непослушными ногами сделал шаг, на втором шаге его повело в сторону, и он снова присел на землю.

- Э-э-э, солдат… - старшина поддержал его за руку, - да у тебя каблук начисто срезало. Видать – осколком… Ладно, со старого сапога срежем – притачаешь…

И вот теперь он сидел, пытаясь уйти от только что закончившегося боя. Краем уха слышал разговоры товарищей, но они сквозили мимо сознания – что называется, в одно ухо влетело, а в другое – вылетело. На душе было пусто. Так и сидел, замерев в одном положении, и не пошевелился, когда к позициям подъехала полевая кухня. Из этого странного оцепенения – а о нем часто рассказывали опытные бойцы – его вывел крик замкомвзвода Прончатова:

- Ребята, гляньте – корова!

Федор высунулся из траншеи.

На «ничейной» земле – в аккурат посреди нее – действительно стояла корова. Стояла с низко опущенной головой. В бинокль было видно ее, раздувшееся от молока, вымя…

- А молочка бы сейчас хорошо выпить… - мечтательно протянул кто-то справа от Федора.

- Я пригоню! - и какая-то непонятная сила выметнула его из окопа.

- Стой! Убьют дурака! – в голосе Прончатова слышалась неприкрытая тревога – вернись!

- Бог не выдаст, свинья – не съест! – выдыхнул Андрианов.

- Хоть пистолет возьми! – оружие, мелькнув в воздухе, упало рядом с Федором.

Он полз, вжимаясь в землю всем телом, посекундно ожидая выстрела с вражеской стороны. Но немцы - непонятно почему - молчали, хотя ему были видны и стекла биноклей, и автоматные стволы, направленные в его сторону. До коровы оставалось совсем немного – тридцать метров… двадцать… семь… Он поднял голову и оторопел – метрах в пяти, навстречу ему, полз немец. Федор отчетливо видел его лицо – вовсе не арийское, а скорее – рязанское: круглое, с вздернутым носом и веснушками. Немец тоже замер. Так они и лежали, глядя в глаза друг другу.

Андрианов опомнился, поднял руку с пистолетом и …опустил ее. Он мог бы выстрелить первым – автомат фрица был переброшен за спину – но не выстрелил. Лицо врага было совсем мальчишеским, в глазах метался откровенный страх – он завороженно смотрел на пистолет Федора. И наши, и немцы молчали - каждая сторона боялась подстрелить своего. Андрианов поднял левую руку, показал ей на корову, потом – на себя. Немец, по-прежнему глядя на пистолет, быстро и испуганно закивал.

… Он шел к своим позициям - в рост, не пригибаясь, подгоняя корову подобранной хворостиной, и затылком чувствуя дула вражеских автоматов. Немцы молчали – наверное, потому, что со стороны наших позиций предупреждающе постреливали пулеметы, вздымая фонтанчики пыли прямо перед окопами фашистов.

Когда отдышался – уже у себя, в родной траншее, прибежал запыхавшийся вестовой:

- Андрианов! К командиру роты… Давай бегом… Командир – злющий-злющий…

Ошибся вестовой – командир был вовсе не «злющим». Встретил солдата торжественно:

- За подбитый танк командир полка представил тебя к «Славе», а за корову просил устную благодарность передать, но пообещал – когда из боев выйдем – за излишний риск и глупую браваду на «губу» отправить…

На рассвете - в самое волчье время - фашисты пошли в атаку. Молча и без обычной артподгтовки. В предутреннем тумане они неожиданно вынырнули перед нашей траншеей. Их приняли на штыки. Также молча – без криков «ура» и без обычной матерщины. Слышалось только тяжелое дыханье да лязг штыков.

Фашист, прыгнувший в траншею, был низкоросл, не широк в плечах, но быстр и ловок. Федор едва уклонился от очереди, отпрыгнул и, пригнувшись, выбросил вперед винтовку – на всю длину руки. Выбросил справа налево и снизу вверх. Штык вошел мягко – словно в воздух. Федор даже успел подумать, что промахнулся, но фашист завалился вперед и ткнулся лицом в землю.

Потом, когда все закончилось, и они устало возвращались в свою траншею, неизвестно почему, он подошел к трупу своего немца и перевернул его на спину. На него глянули, широко распахнутые, глаза того самого – веснушчатого, того самого, с которым столкнулся у коровы…

И тут же запоздало ударила вражеская артиллерия.

Его швырнуло на землю, и он провалился куда-то в темноту – туда, где нет войны и где нет взрывов.

Это было его пятое ранение.

Очнулся в медсанбате. Увидел брезентовые стенки палатки, забрызганные чем-то красным, услышал – где-то совсем рядом – протяжные стоны и ласково-усталый женский голос:

- Очнулся, миленький… Ну и молодец-молодец… Сейчас тебя доктор осмотрит… Все хорошо будет, миленький...

Но хирург около него не задержался – глянул промельком, махнул рукой, сказал коротко:

- На стол! – и он снова провалился в пустоту… Очнулся от боли в руке. Застонал, скосил глаза влево и увидел только бинты, которые опутывали эту боль, а руки-то не было…

Через много дней хирург, оперировавший его, глядя, как Федор неловко пытается заправить за ремень пустой рукав гимнастерки, сказал преувеличенно бодро и жизнерадостно:

- Ничего… И без руки живут… Главное – война для тебя кончилась… Другое время наступает… Время – жить…

Он выписался в первых числах августа сорок пятого...

Эпилог, который должен быть прологом

(От автора. По сути – просьба о прощении)

Он ушел от нас в 2008-ом…

В Рузаевке его помнят. Перед юбилеем Победы - на базе средней школы №5, где он работал, начнутся «Андриановские чтения» среди учащихся 3-х–11-х классов школ района, в рамках которых проведут творческие конкурсы в четырех номинациях, и итоги которых будут подведены накануне праздника…

Сейчас жалею, что не написал о нем еще тогда – когда он был жив. Не написал, каким он был Учителем (орден Ленина – его награда за педагогический труд)… Не написал, как он работал над книгами «Зарево над Рузаевкой», «Зеленый свет», «Мера вины твоей» (именно поэтому он стал народным писателем Мордовии)… Не написал, каким он был Гражданином (его портрет висит в фойе здания районной администрации).

Понимаю, что уже поздно просить за это прощенья…

Но – все же – простите меня, Федор Константинович…

Александр БУШУЕВ,

член Союза журналистов России