Документальный очерк

Все-таки удивительная эта штука – человеческая память. С возрастом начинаешь забывать события месячной или недельной давности. Бывает и так, что сразу забываешь только что сказанное тебе собеседником и начинаешь переспрашивать…

Но события юности или детства, словно отпечатанные в мозгу, помнятся отчетливо и ярко – до мельчайших подробностей…

 

– Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да приидет царствие твое... – монотонный голос старухи доносился до мальчишки, как сквозь вату.

Ему жутко хотелось спать, глаза слипались. Он смотрел на ее длинную, прямую спину и судорожно зевал, прикрывая ладонью рот. Он не любил старуху, а по вечерам, когда она становилась на молитву и не разрешала ему ложиться, – просто ненавидел.

До конца молитвы было еще далеко. Он знал, что после «Отче наш» – старуха говорила, что это молитва на каждый день – она будет читать «Богородицу», потом откроет «Псалтирь». А это надолго…

Он стоял в темном углу, страстно мечтая, чтобы открылась дверь, и в кухню вошел дед, который непременно прекратит его мученья. Но дед все не шел... И сейчас он маялся, с нетерпением ожидая окончания старухиной ежевечерней процедуры. Начиналась эта процедура, как правило, после девяти.

Бабка ежевечерне протирала иконы чистой тряпкой, хотя они не успевали запылиться за один день. Делала это, не торопясь, тщательно:

– Венчальные это иконы. Мне еще от прабабушки достались… И сколько им лет – не знаю…

Она была странной – его бабка. Мальчишка знал, что дед был у нее вторым мужем. Первый – штабс-капитан царской армии (именно он научил ее, тогда совсем молоденькую девчонку, курить, и теперь она смолила, как паровоз) – был расстрелян большевиками в Пензе еще во время чехословацкого мятежа в 1918 году. И почему она, как говорила сама, закончившая в 1916 году Смольный институт и гордившаяся своим потомственным дворянством, вышла замуж за деда, который был самого что ни на есть рабоче-крестьянского происхождения, парнишка не знал. Ему казалось, что этого не понимает и дед.

Сегодня старуха молилась особенно истово (здесь и далее курсив автора). Парнишка насчитал более ста поклонов, отбитых ей, и конца им не было видно.

Наконец, хлопнула дверь, и в кухню вошел дед.

– Опять ты, Шура, мальчонку терзаешь… – он сказал это явно неодобрительно. – Малец сам к Богу должен прийти, а не из-под палки… Сколько тебе говорено..?

Бабка только покосилась на старика, но молитвы не прервала.

– Пойдем-ка со мной… – дед взял мальчишку за руку, – пойдем…

Они пошли в мастерскую деда, в которой сладко пахло свежими опилками и стружками. – Дед был рукодельным, сам вязал рамы для парников, которых в саду было целых пять штук. (В конце апреля, когда подсыхала и доходила земля, он высаживал в них помидорную рассаду на продажу).

Мальчишка первый раз был в мастерской деда. С любопытством огляделся, провел пальцем по свежеоструганным брускам, по очереди потрогал стариковские инструменты…

В самом темном углу мастерской увидел на стене медный крест, прибитый двумя сапожными гвоздиками к аккуратно выпиленной – по форме этого креста нетолстой – всего полуторасантиметровой – доске.

– Это твой?

– Мой-мой, – ответил дед и тут же поправился:

– Сейчас мой… По наследству достался…

– А от кого?

– От Белого Ангела…

– От ко-го? – удивленно спросил малец.

Дед выбил об ноготь большого пальца левой руки свою трубку, медленно набил снова:

– От Белого Ангела… Парнишку мы так прозвали на фронте… Когда он погиб… Сеню Скворцова… Его это крест…

 

В саперном взводе его звали уважительно – Василич. И не только из-за возраста – он родился в 1898-ом – но и потому, что успел в девятьсот шестнадцатом – пусть краешком, пусть чуток – хватить первой мировой, за которую имел «Георгия» четвертой степени, о котором никому не рассказывал… К тому же, аккуратно завернутые в чистое полотенце, орден Славы III степени и медали «За боевые заслуги» и «За оборону Сталинграда» уже лежали в его потертом, выцветшем вещмешке. (С этим вещмешком Андрей Васильевич вернулся с фронта, и с этим же вещмешком в 1961-ом мальчишка ходил в туристические походы по Мордовии под руководством учительницы географии Евгении Петровны Новиковой).

Сейчас он сидел, привалившись к стенке траншеи, и латал рукав гимнастерки. Под утро вернулся в расположение взвода с установки минного поля, которое они подвели прямо к проволочным заграждениям немцев, и разминирования прохода для своих войск, поспал пару часов на сосновых ветках, наваленных кучками прямо на землю. И сейчас мелкими, аккуратными стежками зашивал длинный порез. – Еще бы чуток пружинистей был бросок немца там – на ничейной земле, еще бы чуток промедлил он сам с ударом саперной лопатки, лежал бы сейчас, уставившись в небо распахнутыми глазами. А дело было вообще-то обычное.

Просто столкнулись у заграждений два сапера воюющих сторон. Неожиданно столкнулись – еще темно было, и вперед только на пару метров видно. Немец первым увидел Удалова – метнулся то ли с финкой, то ли с кинжалом. Но промахнулся – рукав зацепил, снова изготовился было, но Андрей Васильевич извернулся ужом, махнул лопаткой… По короткому всхлипу понял – попал…

Отдышался пару минут, вытирая со лба холодный пот (вот она – смертушка-то… Совсем рядышком прошла…), пополз дальше – сторожко, втыкая перед собой щуп. Вот он уперся на небольшой глубине – значит мина. А вот чья – наша, немецкая? Было их понатыкано великое множество, как вшей на солдатской рубахе… Пожалуй, все-таки – вражеская… И эта… И эта. Уж больно аккуратно расставлены – классически, в шахматном порядке… После очередной мины щуп стал уходить в землю свободно – все!

И вот сейчас он зашивал гимнастерку, постепенно отходя от напряжения. Сделал последний стежок, откусил невеликий «хвостик» нитки… Привалился к стенке траншеи и уснул. Не просто уснул, а провалился в сон. Товарищи осторожно переступали через его вытянутые ноги, разговаривали вполголоса – понимали, что сейчас – после бессонной ночи – саперу нужна эта отключка.

– Проснись, Василич… – кто-то осторожно тронул его за плечо. Открыл глаза, устало потер веки. Так и есть – взводный… Младший лейтенант Рагулин – совсем еще пацан, двадцать пятого года рождения – в аккурат, ему в сыновья годится…

– ЧП у нас, Василич… – командир часто моргал, а это у Рагулина было первым признаком волнения. – «Скворчик» головой поехал…

– Как поехал?

– Свихнулся… – младший лейтенант едва не плакал, – напрочь свихнулся… Кричит, что он ангел… Может, дуркует, а? – он спросил это еще с большей тревогой.

Удалов поднялся. Молча двинулся вперед, прошел через два зигзага траншеи, вышел к блиндажу, у которого уже собрались встревоженные солдаты и по бревенчатому накату которого суматошно метался Сеня Скворцов. Был он в исподнем – белой рубахе и кальсонах – аккуратно сложенные, гимнастерка и брюки лежали на дне траншеи. Глаза у парнишки были выкаченными и совершенно белыми.

– Я – белый ангел!

– кричал он солдатам, – я – белый ангел! К Богу лечу, к Богу! – Нательную рубаху раздувало на спине ветром, и она была похожа на крылья, а сам мальчишка – на большую белую птицу… Или, действительно – на ангела. В руке у Семена тускло, но все-таки что-то поблескивало.

Удалов понял, что это медный крест… Небольшой, размером с ладонь… Он единственный во взводе знал, что Скворцов сын расстрелянного в конце двадцатых священника, воспитанный в особом детдоме для врагов народа…. Он вскарабкался на крышу блиндажа, попытался обхватить парня руками, но тот скользнул в сторону.

– Я белый ан… – и поперхнулся, всхлипнул и осел на бревна. – Шальная, а может, – наоборот – прицельная пуля вошла прямо в горло…

Сержант опустился на колени, и правой рукой аккуратно вытащил из сжатого кулака крест…

Так и стоял перед погибшим мальчишкой, низко склонив голову.

– Смирно! – казалось, прямо над ухом прозвучал голос взводного. Андрей Васильевич глянул на голос. Рагулин. Вытянувшись в струнку, тот печатал шаг к группе офицеров, вылезающих из открытого «виллиса». (Вторая машина – с автоматчиками охраны – остановилась невдалеке). Последним вылез невысокий, плотный человек в черной, неформенной куртке – командир корпуса, генерал-майор Анашкин.

– Вольно… – он расслабленно взмахнул рукой. Повернулся к командиру полка подполковнику Оханцеву:

– Кто ночью проход разминировал?

Он сделал шаг вперед:

– Младший сержант Удалов! – встал по стойке «Смирно». – 1030-й стрелковый полк, 260-я стрелковая дивизия 129-го гвардейского корпуса…

Командир корпуса внимательно посмотрел на сержанта:

– Молодец! Обеспечил безопасный проход штурмовой группе… – помолчал, обернулся к Оханцеву:

– Сегодня же оформить представление к «Звездочке». Я подпишу… – протянул руку Удалову:

– Поздравляю, сапер!

Андрей Васильевич неловко переложил крест в левую руку. Это движение не укрылось от взгляда.

– Что это у тебя?

Сержант молча протянул крест. Генерал повертел его в руках, почему-то вздохнул и также молча отдал Андрею Васильевичу.

Рядом с сапером, казалось – бесплотно – возник генеральский адъютант, и почти прошипел в лицо Удалову:

– Выбрось! Выбрось сейчас же!

– Отставить, майор! – комкор, оказывается, расслышал слова адъютанта. – Не надо выбрасывать…

– Как же, товарищ генерал? Это же… это же… предмет культа…

– А если он верует? – генерал глянул исподлобья, – ты вот сам-то во что веришь?

– В партию верю… В товарища Сталина верю…

– Вот и верь на здоровье… У тебя твою веру никто не отнимает… Вот и у сапера своя вера… На войне без веры нельзя… Не победишь… А уж во что или в кого верить – пусть каждый для себя решает… – снова протянул Удалову руку:

– Останься живым, сапер… Доживи до победы…

– Мне нельзя погибать, – ответил он, – у меня дома еще дом недостроенный…

– Достроишь, обязательно достроишь… Нам всем после победы много и достраивать, и строить заново придется… – он наклонился к уху Андрея Васильевича и сказал – тихо-тихо:

– Спаси и сохрани тебя Господь…

 

…Конечно, после войны он достроил дом – бревенчатый пятистенок из недоеной сосны. На Беднодемьяновской улице этот дом стоит и посейчас. Если идти вверх от отделенческой больницы – второй от пересечения с Поликлинической. А под окном также растет береза, едва достигавшая в пятидесятые мальчишке до подбородка, и сейчас в ней – не один рост взрослого человека…

Умер он в шестьдесят пятом… А внука его давно зовут по имени-отчеству. Этот внук – я… И давным-давно время примирило меня с бабкой.

Ее иконы в восемьдесят втором я подарил редактору своей первой повести – Александру Александровичу Соболевскому…

Понимаю, что неправильно и глупо жалеть о сделанном когда-то подарке, но я иногда жалею…

А крест Белого Ангела и деда висит у меня на восточной стене в кухне. Иногда я останавливаюсь перед ним, и губы почему-то (интересно – а почему?) самопроизвольно шепчут:

– Спаси и сохрани, Господи… Спаси и сохрани…

А. Бушуев,

член Союза журналистов России

PS: В очерке использованы материала сайта podvignaroda.mil.ru Министерства