В семье никому неизвестно, сколько лет этому патефону – во всяком случае, больше семидесяти…

В августе далекого сорок пятого Михаил Сергеевич привез его с фронта. И не просто с фронта – из Берлина…

На вопросы, как ему досталась эта – раритетная в наши дни – «музыкальная шкатулка», отмалчивался. Только мрачнел лицом и почему-то вздыхал… Не любил этих расспросов…

И еще не переносил детского плача – даже если он доносился с улицы. Морщился и – почему-то – сутулился, словно в эти мгновенья на плечи ему тяжелый мешок опускался…

В вагоне царил полный раскардаш. (здесь и далее – курсив автора). Солдаты куражились, как это умеет делать только русский человек, сваливший тяжелую ношу. Они пели, неумело – за редким исключением – плясали… Глухо звякали солдатские кружки, позванивал тонкий фарфор, «реквизированный» из какого-то немецкого дома. Рвались меха стареньких, обшарпанных гармошек. И уже кого-то били в тесном тамбуре… Солдаты оттягивались по полной. Так, что на коротких остановках пассажиры на перронах понимающе улыбались, покачивая головами, а станционные милиционеры опасливо обходили этот вагон… А они распояской выскакивали из него и торопливо скупали у торговок все – и горячую картошку, закутанную, чтобы не остыла, в фуфайки, и, начинающие желтеть, огурцы, и продаваемый из-под полы «сучок» – дрянную водку, выгнанную – по слухам – чуть ли не из древесных опилок...

Стоял август сорок пятого…

И они возвращались домой… Уставшие донельзя, не единожды раненые, с покореженными душами, которые еще предстояло выправлять мирной жизнью…

Он лежал на второй полке и вслушивался в разноцветный говор: так и есть – все о войне, да о войне… О погибших и выживших… О недополученных орденах… И, главное, – о предстоящих встречах с родными…

Что там скрывать, и он думал о том же. О своем родном Старом Усаде, о братьях Павле и Романе, которым тоже повезло, и они остались живы, и сейчас тоже, наверное, возвращаются домой, и, конечно, о ней – Аннушке…

В конце июля сорок первого на Казанском вокзале – а они приезжали в Москву на заработки – он с трудом посадил ее в товарный вагон поезда, идущего в Рузаевку. Протаранил плечом толпу, раздвинул, подтолкнул жену на трап, сделанный из шершавых, нетесаных досок, но тут же оттерли его в сторону, и пришлось подавать швейную машинку, купленную на первую зарплату в столице, через головы…

Он писал ей часто, но коротко: «Жив… здоров… воюю… Мы победим…» – И все. – Не писал о том, как порой, под артобстрелом, устранял обрывы телефонных проводов, о том, что был ранен в ноябре сорок второго, о том, что старик-хирург из санбата всерьез собирался ампутировать ногу, о том, что однажды половину ночи провел по пояс в ледяной воде… Считал – незачем жену беспокоить…

– Слышь, солдат, у тебя случаем не патефон под головами, а?

Он повернулся на бок, глянул на розовощекое лицо молоденького сержанта, лицо которого светилось радостью и ожиданием чего-то хорошего. На груди сержанта поблескивала явно начищенная, одинокая медаль. Но это была медаль «За отвагу», и он, прошедший всю войну с августа сорок первого, знал цену этой медали, которой награждали за личную храбрость. (У него была такая же, полученная год назад, когда он – под артиллерийским огнем противника – взял на себя командование взводом связи вместо раненого командира – старшего лейтенанта Неманихина)..

Солдатик смотрел на него радостно-выжидающе, и он утвердительно кивнул головой.

– А пластинки?! Пластинки есть?

– Нет… – ответил он коротко.

Солдатик потускнел лицом.

– Жаль… А то бы послушали… У немчуры что ли забрал?

Он не ответил. Не хотелось рассказывать о том, как к нему попал этот патефон… Не хотелось и все… Да и не поверил бы сержант…

 

Во второй половине апреля они стояли на окраине небольшого немецкого городка. В тот день во взводе управления царило праздничное настроение – пришел приказ о награждении сразу двенадцати разведчиков и телефонистов их подразделения. Шесть человек получили медали «За отвагу», шесть – «За боевые заслуги». Его фамилия была во втором списке, хотя командир взвода – старший лейтенант Неманихин представлял его тоже к «Отваге», уже второй – первая была получена еще в 42-ом – после ранения. Но, видно, начальник артиллерии 362-ой стрелковой дивизии подполковник Бескровнов посчитал, что две медали «За отвагу» – слишком много для солдата и просто «пожадничал», а может, – существовала какая-то «разнарядка» из штаба армии – кто знает… Но и «За боевые заслуги», значит – за боевые заслуги, а не просто за участие во взятии какого-то города. Хотя – по совести – обидно, конечно… Ведь в представлении было написано: «В наступательных боях с 16 по 30 апреля 1945 года старший разведчик-наблюдатель Бояркин Михаил Сергеевич находился в первой линии наступающих войск. Разведывая огневые точки, артминсредства и живую силу противника, в лесу, в районе города Вендишбухгольц, им было разоружено до 70 немецких солдат и офицеров» (Сохранен стиль документа). И не было обмана или лукавства в этом представлении – что было – то было.

Вечером, после целого дня наблюдения за противником, он возвращался в расположение взвода, и, решив сократить путь, пошел напрямик – через лес.

Но шел осторожно, прислушиваясь к лесным звукам. Было тихо, лишь изредка слышался шелест птичьих крыльев. Но совсем неожиданно пришла, нахлынула тревога, и какое-то шестое чувство заставило его остановиться. Постоял минуту-две и тревога усилилась: показалось – опасность вот она, совсем рядом, за кустами. Мягко шагнул к ним, бережно раздвинул ветви и обомлел.

Метрах в двадцати – на молоденькой, едва взошедшей травке – немцы. Много немцев. Он даже не стал считать их – не до того. Просто выцепил взглядом, что вооружены не все – насчитал пяток автоматов, да МГ-43, лежащий в сторонке, попробовал вспомнить, сколько патронов в диске его ППШ. Конечно, не вспомнил. Но знал одно – едва ли половина… (в полностью снаряженный диск входило 72 патрона). С радостью отметил, что пятерка вооруженных держится отдельной кучкой – нужно только положить их сразу, не раздумывая…

Он выскочил перед немцами как черт из табакерки – резко и неожиданно, не думая о том, что где-то рядом, может быть, расположено их боевое охранение – лежит, затаившись, и кто-то уже взял на мушку – его, Михаила. Он даже не успел удивиться, что этого охранения не было. Выскочил, держа на прицеле вооруженную пятерку, крича что-то то ли русское, то ли – мордовское, то ли – просто матерное. Большинство немцев от неожиданности оцепенели, а тех, кто потянулся за автоматом, он упокоил короткой очередью – на три-четыре патрона. Остальные покорно встали, растерянно глядя на советского солдата, поводящего автоматом из стороны в сторону. Он подавил невольную дрожь в коленях, властно – так, во всяком случае, ему думалось – указал на тропинку в сторону наших частей…

Дошли минут за двадцать. У наших окопов его окружили связисты, разведчики восторженно хлопали по плечам, что-то говорили, а он не слышал. Только сейчас он осознал тот сумасшедший риск, которому подвергался в течение этих длинных двадцати минут – ведь мог же оказаться у какого-то немца пистолет под кителем…

Тогда-то Неманихин и написал представление на вторую «Отвагу», да «пожадничал» командующий артиллерией дивизии подполковник Бескровнов, но зато «За боевые заслуги» ему вручал лично комдив Звонаренко. В тот же день. Благо на их участке было затишье, и канцелярская круговерть не затянулась – обернулась всего за полдня. (Потом штабной писарь рассказал ему, что немцы шли в сторону американцев – хотели сдаться именно союзникам).

 

Но его «приключения» продолжились ночью. После ужина – а они, конечно, обмыли его медаль трофейным шнапсом, но самую малость – по «соточке» – они с Лешкой Нестеровым тихонечко и неспешно, по-крестьянски обстоятельно, обсуждали предстоящую мирную жизнь, невдалеке на шинели прикорнул комвзвода. Было тихо – только капельки моросящего весеннего дождичка – тоже почти неслышно ложились на лицо и плечи солдат. Вдруг – совсем неожиданно – со стороны немецких позиций послышались слаженные мужские голоса бравурно и чеканно выпевающие почти каждое слово:

– Deutschland, Deutschland über alles,

Über alles in der Welt…

– Они что – с ума сошли? В сплошном окружении и песняка дают… - спросил Алексей, вопросительно глядя на Михаила.

– Это они патефон крутят…

– А поют-то что?

– Это немецкий гимн… Вернее – нацистский… - это Неманихин – оказывается вовсе и не спал командир взвода – приподнял голову:

– Германия, Германия превыше всего,

Превыше всего в мире… – так это переводится, – Неманихин сел на вещмешок, который лежал у него под головой.

– А откуда ты, старлей, по-немецки шарашишь? – недоуменно спросил Нестеров, но командир взвода уже отвернулся и закрыл голову шинелью.

Бояркин прислушался – командир вроде снова уснул, и Михаил, перейдя на шепот, начал рассказывать историю старшего лейтенанта. Она оказалась простой, как винтовочный штык.

Сначала Неманихин служил переводчиком в штабе армии. Служил хорошо – за два года до капитана «дорос». И все бы ничего – светло, тепло, сытно и безопасно, но стыдно – другие на переднем крае, а он в штабе штаны протирает. Стал капитан попивать потихонечку от презрения к себе…

Притащили раз разведчики немецкого оберста, сдали в штаб, и стал Неманихин до прихода командующего того полковника допрашивать. А немец нахальный попался – сел без разрешения, ногу на ногу положил, руки на груди – крестом и молчит. Неманихин и так, и эдак с ним бился, а тот ощеряется только и вдруг неожиданно – на чистейшем русском – посылает капитана по матушке. Взъерепенился переводчик, и тому немцу по чавке врезал. Да так, что оберст через весь блиндаж пролетел, затылком об стенку… А пока летел, рацию – она в углу на дощатом столе стояла – зацепил. Та – на землю. И брызнула… Что-то хрустнуло там – то ли стряслось, то ли – разбилось… У немца кровь из носа – он ее по лицу размазывает, капитана трясет от бешенства. А тут в блиндаж особист заглянул, и сразу капитана за бока:

– Умышленная порча военного имущества! – кричит. – Вредительство! Под трибунал отдам!

И отдал бы, но командарм вмешался – заступился за Неманихина, но до конца, конечно, не отстоял. Одну звездочку с него сняли, и к ним в дивизию…

Заворочался под шинелью старший лейтенант, сел, потянулся, разведя в сторону руки. Прислушался. Патефон с противоположной стороны все звучал:

– Deutsche frauen, deutsche treue,

Deutsche wtin und deutsche sang

Sollen in Welt behalten…

– Не дают поспать, сволочи… – вдогонку этим словам старший лейтенант выругался.

– Немецкие женщины, немецкая верность,

Немецкое вино и немецкое пение

Должны сохраняться в мире… – Неманихин перевел снова. – Надо их шугануть. – Потянулся к телефонной трубке:

– Седьмой, дай мне «Акацию», – и когда на том конце провода ответили, зло произнес:

– А ну-ка, братцы, врежьте пару снарядов. К северу – сто метров… двухэтажный дом… первый этаж… третье окно справа… А то задолбали своими маршами…

Минут через пять громыхнула пара «сорокопяток».

– В аккурат – в яблочко! – обрадованно сказал командир взвода, и, после минуты раздумья, хулиганисто спросил:

– А что, славяне, не наведаться ли нам в этот домишко? Посмотрим, что за любители маршей там были, а? Кто со мной?

Конечно, это было глупое, мальчишеское предложение: вдруг в доме остались живые гитлеровцы, но старший лейтенант был молод – всего двадцать два – и эта молодость и азарт порой толкали его на самые безрассудные поступки. Но Михаил не раздумывал:

– Я пойду…

К дому они подбирались осторожно – один держал под прицелом окна дома, другой пробегал метров 10-15, залегал, отыскав какое-нибудь укрытие, потом другой поступал также. И в помещение ворвались, тоже прикрывая друг друга.

В первой комнате обнаружили двоих убитых. Немцы были в потрепанных серо-зеленых мундирах – грязных донельзя и разорванных осколками. Один лежал за пулеметом, от которого тянулась цепь к руке солдата. Второй солдат был прикован к первому.

– Команда вознесения… – в голосе Неманихина прозвучали странные нотки – и злость и жалость одновременно.

– Какая команда? – искренне удивился Бояркин.

– Команда вознесения… Так сами себя немецкие штрафники зовут… Потому и к пулемету прикованы, чтоб не сбежали…

Михаил оглядел всю комнату.

– Смотри-ка, вон он – патефон… Сами себя маршами взбадривали… – сказал это скорее себе, чем напарнику, и вдруг насторожился – из соседней комнаты явственно донесся придушенный плач. Кажется – детский…

– А ну, пойдем… – командир взвода снова вынул из кобуры пистолет.

В углу второй комнаты, вжавшись в стену, сидела немка, одной рукой прижимая к себе плачущую девочку лет четырех. Второй рукой она пыталась свести на груди разорванное платье. Она смотрела на советских солдат глазами больной или побитой собаки – испуганно и настороженно.

– Не боись, фрау – не тронем… – старший лейтенант спрятал пистолет, вгляделся в лицо женщины, потом в лицо ребенка.

– А девочка, похоже, больна… Видишь – задыхается и лицо синюшное. Михаил подошел ближе (женщина в испуге еще глубже вжалась в стену), потрогал лоб девочки.

– Огненная… Впрямь больная…

На лице Неманихина появилась растерянность:

– Помрет, видать, девчонка, – проговорил он задумчиво. – Ну и что нам с ними делать?

– Слушай, давай в санбат отведем, – Михаил отвел взгляд от плачущей девочки.

– А возьмут...? Все-таки немка…

– Она не немка – просто ребенок… Больной ребенок… – он подошел к женщине, осторожно и мягко потянул к себе девочку. Женщина истошно закричала, двумя руками вцепилась в ребенка, не отпуская, и заговорила что-то горячо, суматошно.

– Просит не трогать, – пояснил старший лейтенант Бояркину и, повернувшись к немке, сказал что-то успокаивающее. Потом обернулся к Михаилу:

– Бери девочку… А я ее поведу…

Так они и шли: впереди Неманихин, поддерживая женщину за локоть, сзади – Михаил с ребенком. Они уже почти подошли к расположению взвода, когда женщина вдруг выдернула локоть из руки командира взвода и метнулась назад – к дому.

– Куда ты, дура? – крикнул вслед старший лейтенант. Крикнул по-русски, спохватился и что-то добавил на немецком. Она приостановилась, ответила длинной, трескучей фразой и побежала снова, скрылась в проеме двери. Через минуту вернулась – с патефоном в одной руке. Подошла и еще что-то проговорила.

– Говорит, что ее патефон, – пояснил Неманихин Михаилу и недоуменно добавил:

– Черт те что… У нее дочь больная, а она за этот гроб с музыкой схватилась…

Потом, когда они «сдали» женщину с девочкой в медсанбат и возвращались к себе, Михаил неожиданно остановился:

– А я понял, чего она в патефон вцепилась… Понимаешь, старлей, этот патефон из ее прошлой жизни… Из мирной жизни… Когда у нее и дом был, и муж, и дочка по улице бегала… А сейчас нет ничего… И патефон связывает ее с прошлым, когда счастлива была.., а?

– Наверное… – голос Неманихина тоже был задумчив…

Больше об этом случае они не разговаривали, но дня через три командир взвода подошел к Бояркину:

– Слышь, Миш, а может, проведаем крестницу? Тут идти-то – всего ничего…

В санбате усталый врач, не задавая вопросов, провел их в маленький закуток, отгороженный пожелтевшей, застиранной простыней.

Девочка лежала на спине и ловила рукой солнечный зайчик, женщина что-то то ли застирывала, то ли – полоскала. Увидев мужчин, отряхнула руки, подбежала к ним, затараторила, сбиваясь и путаясь, потом схватила Михаила за руку и поднесла ее к своим губам. Он растерянно оглянулся на командира. Тот засмеялся:

– Благодарит за дочку… Говорит – будет за тебя деве Марии молиться…

Немка, словно подтверждая, часто закивала головой.

– Да ладно, чего уж там… Чай мы не фашисты… – смутился Михаил.

Женщина метнулась в угол, вытащила черный, потертый и продолговатый ящик, протянула солдату.

– Патефон, вишь, тебе дарит, – пояснил Неманихин, в благодарность, значит…

 

Это было 30 апреля сорок пятого. До знамени Победы на здании рейхстага оставалось всего двое суток…

 

Этот патефон до сих пор в рабочем состоянии. И правнук Михаила Сергеевича – девятилетний Кирюшка уже положил на него глаз. Но взрослые пока не дают ему эту, более чем семидесятилетнюю, вещь – боятся, что ненароком сломает…

И, как знать, может, лет через двадцать – двадцать пять дороги судьбы сведут правнука солдата с правнуком или правнучкой той немки. И Кирилл вернет ей старую реликвию…

Маловероятно, конечно…

Но – как знать…

А. БУШУЕВ,

член Союза журналистов России

PS: В очерке использованы материалы сайта podvignaroda. mil. ru Министерства обороны России